Рассказы о собаках

Светлой памяти друга посвящаю
А роза упала на лапу Азора …

Было 4 мая, последний день затянувшегося праздничного безделья.
”Пора и поработать” — зевнул я, рано проснувшись от сознания этой необходимости и, расправив плечи, надумал пойти в гараж — готовить автомобиль к техосмотру. Позвонил знакомому, тот обещал одну запчасть.

Азор, как всегда, выпущенный Людой ещё ночью, шлялся где-то во дворе по своим собачьим делам. "Надо приготовить ему завтрак," — подумал я, — "и вообще, нехорошо уходить, не накормив сына".
Я поставил на тихий огонь его любимую манную кашу с маслом и спустился во двор, чтобы посвистеть собаку.
Свистел я резким лихим посвистом, как соловей-разбойник, на мелодию "чижика-пыжика» — такой посвист Азор слышит за километр и скачет ко мне, как Сивка-бурка, вещая каурка. Но сегодня, увы, результата не было, если не считать испуганного шараханья редких ранних прохожих.

Я вернулся домой и тихо зашёл в спальню, чтобы сменить куртку на гаражную.
Чуткая Люда зашевелилась в постели, а я вдруг заметил, что на полу лежит азорин ошейник.
- Когда ты выпустила Азора? — спросил я жену.
- Да в три часа! Достал меня, разбудил! — отвечала она.
- Однако, уже девять, пора б нагуляться. — затревожился я — Да ещё без ошейника — как раз собачники заберут.
- Не волнуйся — придёт, — успокоила жена.
Было обидно, что срываются мои рабочие замыслы. Обычно я шёл в гараж, оставляя выгулявшегося Азора со спокойной душой дома или брал с собой, и умаянный сынок дремал в машине, изредка приоткрывая от гуляшной усталости и ленивой сытости один глаз.
- Ладно, — подумал я, — завезу пока в садовый домик картошку на посадку, а потом загляну домой.
Однако и в одиннадцать часов Азор не появился. Люда уже не раз выходила искать его на улицу.
Я тяжело вздохнул: - Что делать?
Вспомнил, что у нас в городе есть контора по отлову бродячих собак.
Взбудораженное сознание нарисовало картину — вот собачники проснулись после трёх затяжных дней пьянки, денег нет, стали отлавливать собак, в надежде разжиться от сердобольных хозяев на бутылочку, возвращая их. Ну, конечно, мой Азор скулит там в этом переполненном собаками гадюшнике, да ещё и стукнули его хорошенько — так просто он в руки не дастся! Позабыв про ГАИ и вздыбленную буграми дорогу, я рванул на скорости на окраину города.
- Что ты, милый! — сказала мне бабка-сторож собачьей конторы. — С тридцатого апреля никто не появлялся, пьют все. Не ловят собак!
Стало как бы легче за Азора. Наконец, решил заскочить к знакомому, ждёт ведь меня.

Его гараж был далеко в стороне от моего, поэтому, когда возникло перед автомобилем неожиданное виденье — я ему не поверил.
Чуть в стороне, рядом с дорогой, гордо маршировала влюблённая собачья пара. Ближе к дороге, степенно и задумчиво, на выпрямленных ногах и с поднятой к небу головой и, конечно, задранным кверху хвостом, гордо вышагивал мой рыжий ирландский терьер.
За ним ещё более гордо, но, изредка бросая преданный взгляд на своего избранника, гарцевала графиня-далматинка (иначе не скажешь, так она походила на породистую скаковую лошадь), белая в чёрных яблоках, поджарая и стройная, слаженная и упругая, заметно выше Азора ростом, хоть тот и стремился вытянуться вверх рядом с важной дамой.

- Кто придумал для собак эти плановые случки раз в год под зорким надзором хозяев? — подумал я. — И обязательно масть в масть. Понятно, когда нужно сохранять породу. Но ведь часто собаки просто друзья, родные члены семьи, и плевать хотели хозяева на породу от их свободной любви. Почему мы — люди, не желаем сами себе такого? Все от рождения свободны — и люди, и животные.

Наконец Азор заметил мой автомобиль, он безошибочно узнавал его метров с пятидесяти. Первая реакция — короткий рывок в сторону машины, потом резкий "стоп" — взгляд на подругу:
- Ну, что? Пошёл я? Её ответный кивок:
- Всё понятно — хозяин!
Спустя ещё секунду, у Азора происходит ломка и резкое переключение на хозяина, он подбегает, нетерпеливо барабанит лапами в дверь, я открываю, пёс прыгает на метр (откуда у собаки находятся силы после восьмичасового любовного марафона?!), заскакивает ко мне на колени и начинается вакханалия безудержной радости и счастливой скулёжки по поводу неожиданной встречи.

Разлука может, была и не так долга, но и пёс, и хозяин прекрасно понимают, что обычный распорядок дня нарушен для обоих волнующими событиями, хотя каждый из них воспринимает это волнение по-своему.
Графиня-далматинка грациозно проплывает мимо автомобиля, снисходительно вильнув хвостом в нашу сторону.
Доставленный на "такси" домой, Азор отказывается от вкусной каши, чуть хлебнув воды, валится с ног от усталости и спит … спит, до самого вечера.
Только иногда во сне раздастся то шумный вздох, то тонкое ласковое повизгивание.
Что сейчас снится влюблённому и его красавице-подружке в яблоках? — нам этого знать не дано.

Дай, Джим, на счастье лапу мне...
Александра Соболева

Это был большой сильный пес, метис немецкой и кавказской овчарки. Я познакомилась с ним, зайдя к однокурснице перед экзаменом. Уходя, Наталья нагнулась к лежащей под столом собаке и негромко сказала: "Дай, Джим, на счастье лапу мне...". И пес положил на ее протянутую ладонь свою тяжелую мохнатую лапу. - Я всегда прошу у него счастья, удачи, - объяснила Наталья. - Когда иду на экзамен или на свиданье. Или просто, когда мне грустно и плохо... Папа тоже так делал. Эта фраза звучит, конечно, уже до неприличия избито, но для нас это не пустые слова, мы действительно нашли Джима на счастье...
--------------------------------------------------------------------------------

Весь день было пасмурно, а к вечеру подул резкий промозглый ноябрьский ветер, в порывах которого семилетней Наташке вдруг послышался чей-то страшный, но в то же время жалобный вой.

- Ты слишком много фантазируешь, - прервала ее мать.
- Это ты виновата, что ребенку мерещатся всякие ужасы, - заворчала бабушка. - Ты пугаешь ее по вечерам вурдалаками...

И обычный семейный спор был уже готов разгореться, но отец поднял руку, призывая женщин к молчанию, и сквозь шелест кружащихся по двору старых газет и громыхания железа на крыше все явственно услышали протяжный вой, от которого побежали по спине мурашки и сжалось сердце.

- Прямо собака Баскервилей, - прошептала мама.

- Больше похоже на отчаявшегося, но победившего зверя из романов Джека Лондона, - возразил отец.

Наташке же, широко открывшей глаза от страха и любопытства, представлялись ужасные "вовкулаки".
Вой продолжался до поздней ночи и стих только часам к трем.

Наутро, в обычной суете, все как-то забыли о вчерашнем призраке и навеянных им тревожных снах. К тому же ветер успокоился, и на улице было тихо и тоскливо, на грязный асфальт не то падал, не то капал мокрый липкий снег. Около полудня мама пошла выкинуть мусор. Она опрокинула ведро в контейнер, повернулась и остолбенела: среди рваных пальто и дырявых сапог на грязном мокром матрасе лежало нечто, что можно было назвать только чудовищем, но каким жалким чудовищем! Большая, совершенно голая собака с рыжеватой кожей, обтягивающей голые, совсем без мяса, кости. Почти труп, холодный, мокрый, не двигавшийся под снегом и дождем, и только на морде оставалось немного шерсти, да тускло мерцали живые страдающие глаза.

"Так вот кто вчера так напугал нас; вот кто так тосковал, так умолял кого-то о помощи и кому-то угрожал..."

Пятясь и говоря что-то ласковое, мама вернулась в дом, рассказала об увиденном бабушке...

...от помойки до парадной пес шел, поддерживаемый мамой и бабушкой с двух сторон, шатаясь, заваливаясь, как раненый. Подъем же на третий этаж занял чуть не сорок минут. Собака не могла даже самостоятельно переставлять лапы. И мама подтягивала пса наверх, а бабушка, идя сзади, переставляла по ступенькам его задние лапы. Через каждые три-четыре ступени приходилось останавливаться, чтобы пес отдышался, тяжело привалившись к стене. Когда наконец все трое оказались в квартире, собака была уложена на подстилку, мама наклонилась над ним сказать что-нибудь ободряющее и успокаивающее. И тут пес, обессиленный "путешествием", пес, который только что не мог даже шевельнуться, приподнял переднюю лапу и положил ее на протянутую мамину ладонь.

- Джим! - невольно вырвалось у нее. Она осторожно опустила большую худую лапу на подстилку и, вытирая слезы, стала обмывать пса теплой водой, наполнять грелки и варить жиденькую овсянку.

К вечеру Джим отоспался и немного поел, а через некоторое время у него заболел живот. Пес жалобно поскуливал, и было видно, как под кожей шевелятся кишки. Джим, почти не приподнимаясь на лапах, пополз к входной двери. Мама, поняв, что он хочет в туалет, и видимо приучен к улице, приготовилась к новому трудному путешествию. Когда Джим добрел до вытоптанного газона с одиноким старым тополем и присел, к маме подошла возвращавшаяся с работы соседка. Она несколько мгновений молча смотрела на собаку и потом равнодушно сказала: "Вы его сейчас оставьте и идите домой. Он все равно не приживется. Этого пса уже несколько раз подбирали, потом выводили вот так же, "погулять", и он уходил, не шел обратно в дом. Ему только погреться и поесть, а больше ему не надо ничего", - и ушла. "Не может быть! После того как он дал мне лапу, после этого взгляда, такого теплого и осмысленного!" Но в душе шевельнулось-таки подозрение, вспыхнула обида. И мама медленно повернулась и пошла к парадной. Но не успела она сделать и нескольких шагов, как Джим заскулил, и послышались тяжелые шаркающие шаги. Мама обернулась и увидела ковыляющего к ней пса, не перестававшего тоненько поскуливать. Она покраснела за то, что могла повернуться спиной к этому несчастному псу, так горячо благодарившему ее всего несколько часов назад. Она улыбнулась собаке, погладила его, почувствовала на ладони шершавый язык, и оба начали трудный обратный путь с одного грязного двора в теплую уютную квартиру.

- Что это? - отец указал на лежащее в кухне существо, отдаленно напоминавшее собаку.

- Это Джим. Это он вчера так ужасно выл.

- Уже и имя успели дать, - усмехнулся папа. - Ну, что ж, пусть живет. Только завтра его нужно в ветеринарку отвезти.

И вот на следующее утро отец на руках отнес Джима в машину и повез к врачу. Собака вела себя спокойно, не нервничала, позволяла осматривать. Ко всеобщему удивлению, оказалось, что это еще совсем молодой кобель, около года, и что он совершенно здоров, если не считать острой дистрофии и сильнейшего стресса, в результате которого он и потерял почти всю шерсть.

Первую неделю, пока пес был слишком слаб, отец на руках выносил его во двор, много разговаривал с ним и рассказывал о собаках Наташке, которая могла часами сидеть возле Джима, но пес оставался к отцу и дочери почти совершенно равнодушным. Наташку даже и вовсе как будто не замечал. Всю свою бесконечную собачью любовь он отдавал маме. Только ей он давал лапу, только ей лизал руки, только ей утыкался мордой в колени.

Недели через полторы Джим начал поправляться, вставать, и мог уже сам спускаться и подниматься по лестнице. Его уже не надо было носить на руках, и мама впервые надела на него новый ошейник, пристегнула поводок, и они, оба гордые и счастливые, вышли во двор. Но первая прогулка неожиданно омрачилась. Мимо проходила какая-то толстая тетка, нагруженная сетками и пакетами. Увидев Джима, вид которого еще действительно вызывал жалось, она остановилась, критически осмотрела маму и вдруг громко, на весь двор заголосила: "Ой, срам-то какой! Сама рожу отъела, а собаку голодом морит! Кожа да кости, смотреть страшно! Даже шерсти-то не осталось". Мама отлично понимала, что эти вопли нелепы, что ей не в чем себя упрекнуть, но все-таки стало до слез обидно, и она тихо всхлипнула. Джим подошел к ней, встал у ног и неодобрительно смотрел вслед толстой тетке.

С тех пор с Джимом ходил гулять отец. Пес слушался его, но по-прежнему не проявлял никаких особенно теплых чувств. Маленькая Наташка, часто ходившая с ними на прогулки, тоже оставалась для пса чем-то вроде ходячего предмета интерьера, с которым нужно было быть очень острожным. Когда девочка ласково брала его за морду и пыталась заглянуть в грустные, так и не выплеснувшие боли и страдания глаза, он упорно отворачивал голову и старался стряхнуть с ушей или брылей маленькие горячие ручонки.

Февраль выдался холодным и ветреным. Джиму, который к этому времени совсем оброс, было не холодно, но отец на прогулках поднимал воротник пальто, поеживался и притопывал. К середине февраля бабушка заболела и попала в больницу. Мама работала, и Джима приходилось на целый день оставлять одного. Он загрустил, стал хуже есть. Кто-то из знакомых сказал, что для собаки, еще совсем недавно пережившей такой сильный стресс и так привязанной к людям, очень тяжело это одиночество; что оставаясь утром один, пес не уверен, что вечером хозяева вернутся; что все это в конце концов может очень плохо кончиться, и лучше отдать собаку куда-нибудь, где она сможет больше быть с человеком. А еще лучше, чтобы пес был чем-нибудь занят. Это всегда идет на пользу.

Никто и думать не хотел о том, чтобы отдать Джима, да и представить, что ему будет лучше от того, что он еще раз поменяет хозяев, было сложно. Но бабушка все не поправлялась, работы было все так же много, и даже Наташка до вечера оставалась на продленке. И Джим худел, тосковал и перестал бегать на прогулках, только понуро трусил рядом с отцом. Слова знакомого все чаще вспоминались, и мама решилась. В деревушке под Ленинградом нашли пожилую учительницу, которая вела в сельской школе всего один-два урока в день, а все остальное время проводила дома. К тому же, собака могла весь день бегать по участку и "работать" - охранять, лаять,- это предполагало, что и в отсутствие хозяйки пес скучать не будет.

День выдался тихий и ясный. Упаковав в рюкзак Джимиковы миски, крупы, мясо и любимые игрушки и заведя ревущую Наташку к соседке, мать с отцом взяли Джима и в грустном молчании поехали на Витебский вокзал. Пес нервничал, поскуливал, заискивающе смотрел в глаза, и по маминым брюкам то и дело царапали когти бессильно сползающей с колена тяжелой лапы.

Изба оказалась тесной и грязной, а учительница - старухой в засаленном халате. Мама растерянно оглядывалась, отец сосредоточенно разгружал рюкзак и пытался втолковать сюсюкавшейся с собакой старухе, как пес привык есть, и что ни в коем случае нельзя давать мясо после каши, а только наоборот. Джим пятился. Прижимался к маминым ногам. Все это походило на какой-то кошмарный сон или эпизод из романов Достоевского. Мама отступила к стене и обо что-то задела ногой. Это была старая, проржавелая миска, в которой в мутной воде плавали хлебные корки. Старуха оглянулась на шум заскрежетавшей по полу лоханки и на вопросительный мамин взгляд сказала:

- Это я собачке приготовила.

- Но ведь он же не свинья... - только и смогла ответить мама.

Объяснять что бы то ни было о правильном кормлении собаки было явно бесполезно.

Кое-как договорившись о том, что хотя бы зимой и в плохую погоду собака будет жить в доме, мать с отцом стали собираться. Джим завыл, положил маме на колени обе лапы и заглянул ей в глаза. В его взгляде не было ни обиды, ни укора, даже боли и страдания в нем уже не было. Была только немая мольба - не оставляй.

И все-таки его оставили. С этой грязной старухой, с разбухшими плесневелыми корками в ржавой миске, с надрывным тоненьким лаем и тщетной мольбой во взгляде. Всю дорогу домой мать и отец проделали как в тумане. В тумане слез, застилавших глаза, и в паутине стоявшего в ушах захлебывающегося лая. Позже они никогда не могли понять, как случилась эта нелепость, да-да, именно нелепость, настолько невозможно и необъяснимо это было, - что Джима оставили. В доме стало очень тихо, ужинали, завтракали и обедали почти в абсолютном молчании. Мама то и дело закрывала лицо ладонями, убегала в ванную; отец хмурился и усердно разучивал на трубе какую-то сложную джазовую тему, а и без того обычно молчаливая Наташка, кажется, не сказала с тех пор, как увезли Джима, и десяти слов. У всех было такое ощущение, что это молчание, эта грустная тишина - в доме навсегда. Казалось даже, что она была и до той ветреной ноябрьской ночи, и только два месяца, что Джим был с нами, дом действительно жил, дарил уют и тепло.

И еще через день мама уволилась и поехала забирать собаку обратно. Но злобная старуха не открыла даже калитки. Сказала, что собаку ей отдали, что она ей подходит, и говорить здесь не о чем.

В ответ на жалобы и бессильные угрозы жены, отец только нахмурился еще больше, но ничего не сказал. А назавтра купил веревку, сделал что-то вроде лассо или аркана, взял за руку Наташку и поехал в эту проклятую деревушку, решив во что бы то ни стало вернуть Джима домой.


Они остановились у глухого высокого забора и стали ждать. Отец и дочь, оба угрюмые и молчаливые. Наташка взглядывала на нахмуренные густые папины брови и крепче сжимала губы. Они ждали, когда пса выведут гулять, но вдруг услышали, что кто-то возится в угольном сарае. Несколько тяжелых шагов и знакомое глухое ворчание... - это был Джим. Его держали не только на хлебе и воде, но еще и не в доме, и даже не на дворе, а в этом продуваемом всеми ветрами старом сарае, на куче угля. От злости отец громко хлопнул ладонью по колену. Пес, услышав шум, громко залаял. Заскрипела дверь, и во двор, шаркая и чертыхаясь, вышла старуха. Она подошла к сараю и отодвинула засов и, бормоча какие-то угрозы в адрес шатающихся по ночам у чужих домов хулиганов, выпустила собаку. Джим выскочил во двор и принюхался. Старуха зашаркала обратно к дому, скрипнула дверь и стало тихо. Отец прислушивался еще несколько мгновений. А потом вдруг тихо свистнул так, как обычно подзывал Джима на прогулках. Наташка даже не успела понять, что, собственно, произошло, как почувствовала на щеках горячий язык и упала под тяжестью мохнатых лап, оказавшихся у нее на плечах. Отец зарылся лицом в теплую, пушистую шерсть. Джим с места перемахнул двухметровый забор, едва услышав знакомый посвист.

- Джим! Джим! Миленький! - лепетала Наташка, теребя его за уши, и с восторгом видя, что пес не вырывается, не воротит морду, как раньше.

Но нужно было уходить, пока старуха не вернулась, чтобы снова запереть собаку в сарай. Отец накинул Джиму на шею импровизированный поводок, и пригибаясь и прячась в тени заборов, все трое побежали к платформе. Наташка всю дорогу не отпускала густую шерсть на загривке идущего рядом пса.

Они позвонили в квартиру. Мама открыла дверь и хотела было обнять Джима, поцеловать его большой мокрый нос, грустные глаза... но пес прошел мимо, как будто ее вообще не существовало.

- Джим! Как же так, Джим!

Но он не оглядываясь прошел на свое место на кухне и завилял хвостом, только когда туда вошли Наташка и отец.
Несколько месяцев Джим не прощал маме предательство. Он радовался бабушке, позволял Наташке играть с ним или просто часами сидеть рядом, он не отходил от отца, даже когда тот играл на трубе, хотя раньше не выносил этих звуков. Но мамы как будто не существовало. Со временем он стал приходить, когда она звала его, разрешал себя гладить и даже вилял ей хвостом, но больше уже никогда не смотрел ей в глаза и не клал на колени морду. Он простил ее, но не смог еще раз поверить. Главным и любимым до конца жизни оставался отец. Ему он давал лапу, ему заглядывал в лицо и ему на грудь клал свою большую и умную морду, защищая его, когда он спал или просто отдыхал после работы. А когда отец умер, всю свою любовь Джим перенес на Наташку, превратившуюся из маленькой щекастой девочки с сурово сжатыми губками и серьезными глазами в очаровательную юную девушку, походившую на отца темными бровями и капризным, немного грустным и презрительным изломом губ. И жители Петроградской стороны, частые прохожие на улице Мира в садике Александровского лицея не раз удивлялись этой необычной паре: юной девушке с серьезным, но полным жизни и любопытства взглядом и старому грузному псу без всякого интереса к окружающему, но с бесконечной любовью смотревшему на свою спутницу

Анна ПОЛИТКОВСКАЯ
БОЛЬНАЯ СОБАКА В БОЛЬШОМ ГОРОДЕ ЧИТАТЬ ВСЕ РАССКАЗЫ----------> http://www.hitforum.net.ua/showthread.php?t=29689

Прошлым летом у нас умерла собака, старая-престарая. Верный доберман Мартын пятнадцати лет — долгожитель по доберманским меркам. Мартын был замечательным псом, честно охранявшим нас долгие годы перестроечного бардака, тотального бандитизма лет первичного накопления капитала, теперешнего развала свобод, когда опять стало небезопасно.
Мы за ним были, как за толпой телохранителей: своих обожал, людей с дурными намерениями выделял моментально и отгонял прочь бескомпромиссно, а кусать — никого не кусал. На глазах у Мартына мы ругались, не всегда красиво мирились, сходились, расставались…
Но он все равно любил нас отчаянно, до обмороков, было такое, падал. Не служил нам Мартын лишь последние сорок пять минут своей жизни — когда лег и впал в забытье. Тут уж мы ему служили: держали свои руки под его сердцем, пока оно перестало биться.
Наступили полугодовые мучения — жизнь без собаки оказалась как жизнь без постоянно действующей капсулы любви, вшитой под кожу. <...>
И вот дети нашли по интернету замечательное предложение. С одной стороны, на Мартына не похож — для нас это было принципиальным. С другой — не длинношерстный, тоже важно, мы привыкли так. С третьей — дружелюбен, по всей собранной информации. Бладхаунд-щенок. Кто знает: это бассет на высоких лапах, вечно печальные глаза и длинные уши.
Едем к заводчице. Она не устает повторять: «Просто чудо-кобель. Лучший в помете». «Лучший» писает не переставая — как посмотрит на нас, так и писает. Но — море ласки, заигрывает: возьмите меня, пожалуйста. Это и решило все: уж больно просил.
— Четыре месяца. Еще имеет право писать, — трещала заводчица не переставая.
Дома нарекли Ван Гогом вместо дурацкого Хагарда, которое ему прилепила заводчица. И мы зажили. Очень быстро выяснилось, что Ван Гог не просто «писает все время», он — машина по мочеиспусканию. И странное дело, как это происходит: лишь увидит мужчину — тут тебе и лужа. Что ж, мужчин в дом (кроме своих собственных) мы звать перестали, полагая, что вот-вот пройдет. Ну о том, чтобы повысить голос на полтона — нет-нет, не до крика, боже упаси, а чуть, слегка, — и речи быть не могло, сразу река. Но как сделает лужу, сразу в ужасе начинает метаться, прятаться и, что еще ужаснее, зализывать ее, лишь бы не заметили. Гулять? Улицу, как выяснилось, Ван Гог ненавидел — все там ему было противно, самый радостный момент прогулки — это когда обратно в подъезд, лифт, квартиру. Хвост приветливо выстреливал вверх, лишь мы возвращались домой. Наш дом явно становился его крепостью, которую он предпочитал бы не покидать никогда.
В ветеринарной клинике нам прежде всего сказали, что никакие это не четыре, а все пять месяцев точно, и предложили задуматься, зачем его возраст заводчица преуменьшила.
— А зачем?
— Чтобы вы забрали. Взрослых брать не хотят — взрослых уже кто-то чему-то научил, и нет гарантии, что хорошему.
И это оказалось правдой. Еще ветеринары нашли песок в Вангоговом мочевом пузыре. Поиски песка стоили более двенадцати тысяч рублей. Плюс антибиотики еще на две. Потому что вовсю был воспалительный процесс. Врач объявил, что в столь юном возрасте (песок и камни — удел очень зрелых и людей, и животных) — это результат жестокой экономии на кормах, чем заняты сегодня многие заводчики-коммерсанты. Именно когда надо кормить подрастающих щенков хорошо, они их потчуют чем попало, нарушают обмен веществ, но главное — сбыть щенка, затуманив мозги будущим хозяевам, и привет большой. Изображают любовь, настаивал врач, а на самом деле — враги пород, портят собак навсегда…
На-всег-да… Это был намек номер один. Тем временем стало ясно, что Ван Гог прямо-таки хватается за нас как за соломинку. Он все больше боялся каждого, кто заходил в дом. И ужас перед чужими рос вместе с ним — он был все крупнее, а стремление спрятаться за нас, своих, становилось маниакальным. Представьте картину: подходит кто-то, идет по улице мимо, а он — за мою спину. Крупная собаченция с мощными лапами. Не лает, не воет — просто смотрит на несвоего с таким ужасом, что и тебя ужас берет.
Мы поняли: он боится, что его заберут. И забирали его мужчины. И они стали врагами. На-всег-да. Опять же.
Итак, картина все яснее: нам досталась собака с серьезными психическими проблемами. Может ли быть что-то хуже? Не нам защитник, а мы — защитники ему?..
Звоню заводчице: какое у собаки прошлое? Не для претензий звоню — знать хочу, чтобы помочь и псу, и себе. И заводчица сдается: пес до нас — дважды отказной, и что там было, куда его брали и быстро отказывались, она за это не в ответе. Но там били. И били мужчины. Пугали еще. А потом вышвыривали.
Понятно: надо искать зоопсихологов и дрессировщиков, которые работают не с группами собак, а индивидуально. Зоопсихологи оказались на рынке стоимостью 50 долларов за визит — и это были самые дешевые зоопсихологи. За 50 долларов можно было получить совет следующего качества: в отпуск, на природу, отдохнуть, поменять квартиру, обстановку, город, страну… За один раз всех советов не выдавали. Каждый совет — по 50.
Уф! Миссия была материально невыполнима. Совершенно.
Кинулись к персональным дрессировщикам. Катя стоимостью 500 рублей в час из фирмы то ли «Умный пес», то ли «Добрый друг» сообщила, что работает только с «собаками элиты» (не с элитными собаками, а с собаками богатых людей), весь день у нее расписан. Все же время нашлось. Было семь утра, Катя приехала, но почти еще спала, засунула руки в брюки и стала мной командовать: иди туда — делай то. И ничего элитного — ровно то же, что написано в самых примитивных книжках по общему курсу дрессировки…
За 15 минут до конца занятия Катя, невзирая на свой антиглобалистский вид — черная фуфайка, межсезонные говнодавы на ногах, бандана, — вполне глобалистски потребовала отдать ей 500 рублей, презрительно надув губы на замечание, что не хило бы еще 15 минут позаниматься с собакой: показать методы, способы и т.д. Больше мы не встречались. Зачем?
Вторая и третья персональные дрессировщицы были совершенно идентичные первой — по качеству занятий, хотя такса оказалась выше: 700 и 900 рублей за тот же усеченный час.
Больше пускать деньги на ветер было нельзя, тем более что Вангогов мочевой пузырь продолжал требовать тысячи рублей. И жизнь поплыла, как раньше. Ван Гог панически боялся всего — я его защищала от всего. От мужчин, незнакомых предметов, скрежета гаражей-ракушек во дворе, тормоза машин и снова от идущих мимо мужчин…
По мере взросления проблем прибавлялось. Чтобы в нашем районе попасть на собачью площадку, надо перейти улицу с интенсивным движением по переходу без светофора. То есть нырять под машины, которые не имеют привычки сбрасывать скорость перед «зебрами». На ближних подступах к переходу Ван Гог падал от страха на все четыре лапы, и я его то ли несла, то ли тащила, как санки, — килограммов 40—50 упирающейся живой массы — между автомобилями. Одна такая прогулка туда-обратно по переходу — и скачок давления бывал обеспечен. Но собака с неправильным обменом, песком, проблемами социализации — она просто обязана гулять в обществе себе подобных!
Кончилось тем, что я стала загружать Ван Гога в свою «десятку» и перевозить через дорогу. На площадке он боязливо бегает среди других собак, не слишком-то с ними играя, но все-таки иногда. Еще двигается, обнюхивается, привыкает. Впрочем, основная его забота там — стоять у забора и с тоской смотреть на нашу «десятку». И лишь я открываю ее дверцы, Ван Гог живо прыгает на заднее сиденье. Ездить и даже просто сидеть в машине он, оказывается, обожает. Маленькое замкнутое пространство — где весь мир отделен от него и есть только он и его хозяйка — самая комфортная Вангогова территория на свете. Он тут же успокаивается, с удовольствием рассматривает мир из окон, взгляд его умиротворяется, он кладет свои уши поближе к заднему стеклу и так может и заснуть — все страхи позади. Из машины он выпрыгивает — и прямо в дверь подъезда, бегом до лифта, скорее-скорее в квартиру и… Вот все и отлично: мой дом — моя крепость.
Давление у меня пока нормализовалось. Но что делать дальше?
Ветеринары выражаются уже без намеков: усыпляйте. Друзья-товарищи тоже: зачем такие мучения? Ведь собака — не человек… Отдай куда-нибудь… Но это лишь интеллигентная фигура речи о том же — «усыпляй». Кто еще станет с ним возиться, кроме тех, кто уже привязался всей душой к этому ушастому созданию с печальными глазами, не виноватому ни в чем…
Никто. Удел больных собак в большом городе — быть усыпленными, если у хозяев нет очень больших средств на лечение и поддержание. Мир, ставший жестоким к чем-то обделенным людям (инвалидам, сиротам, больным), стал настолько же жестоким и к животным. Естественно — другого и быть не могло. До какой степени мы озвереваем от запаха больших денег, очень хорошо понимаешь, когда у тебя на поводке больной пес. Я не безумная собачница, клан которых так же велик, как и безумных антисобачников. Безумных собачниц отличает от остальных людей одно принципиальное свойство: они любят собак больше, чем людей. Я, как бы там ни было, людей люблю больше, чем собак.
Но бросать не научена. Особенно то живое существо, которое еще одного отказа не переживет — помрет, если не я. Оно ведь полностью в моей власти, до последнего волоска на длинном шелковистом ухе. Как и во власти любого, к кому попало волею судьбы. Столь многочисленную и все более растущую касту брошенных собак — братьев Ван Гога — также породил мир богатых. Они приобретают Ван Гогов только как игрушки — поигрался, не понравился, пнул, и еще спасибо, что не на улицу, а тем, у кого покупали. Нет ни ценности денег, ни ценности живой души, открытой тебе до самого донца.
Понимаю, чем можно парировать: не все так плохи, кто с деньгами, не все ветеринары — рвачи. Естественно. Только почему у нас стаи породистых брошенных собак шныряют по подворотням?

…Опять вечер. Поворачиваю ключ в двери — и… Ван Гог летит мне навстречу отовсюду и всегда. Как бы живот ни болел, как бы крепко ни спал, чего бы ни ел… Источник любовного перпетуум-мобиле. Все бросят, все надуются на тебя — собака любить не перестанет.
И я беру его, и веду к машине, и перевожу через дорогу, и прыгаю рядом, чтобы он попрыгал с другими собаками на площадке, и показываю, как надо с ними играть, и лезу вместе с ним на полосу препятствий, чтобы побороть страх, и подвожу к чужим мужчинам, беру их руку, глажу ею Вангоговы уши и заклинаю, что они не страшные…[u]

У человека должна быть собакаВ большом магазине, где продаются
ружья, порох и ягдташи — сумки для добычи, — среди охотников и
следопытов топтался мальчик. Он привставал на носки, вытягивал худую
шею и всё хотел протиснуться к прилавку. Нет, его не интересовало, как
ловко продавцы разбирают и собирают ружья, как на весы с треском
сыплется тёмная дробь и как медные свистки подражают голосам птиц. И
когда ему наконец удалось пробраться к прилавку и перед его глазами
сверкнули лезвия ножей, которые продаются только по охотничьим билетам,
он остался равнодушным к ножам.
Среди охотничьего снаряжения глаза
мальчика что-то напряжённо искали и не могли найти. Он стоял у
прилавка, пока продавец не заметил его:
— Что тебе?
— Мне… поводок… для собаки, — сбивчиво ответил мальчик, стиснутый со всех сторон покупателями ружей и пороха.
— Какая у тебя собака?
— У меня?.. Никакой…
— Зачем же тебе поводок?
Мальчик опустил глаза и тихо сказал:
— У меня будет собака.
Стоящий рядом охотник одобрительно закивал головой и пробасил:
— Правильно! У человека должна быть собака.
Продавец небрежно бросил на
прилавок связку узких ремней. Мальчик со знанием дела осмотрел их и
выбрал жёлтый кожаный, с блестящим карабином, который пристёгивается к
ошейнику.

Потом он шёл по улице, а новый
поводок держал двумя руками, как полагается, когда ведёшь собаку. Он
тихо скомандовал: «Ря-дом!» — и несуществующая собака зашагала около
левой ноги. На перекрёстке ему пришлось остановиться; тогда он
скомандовал: «Си-деть!» — и собака села на асфальт. Никто, кроме него,
не видел собаки. Все видели только поводок с блестящим карабином.


Нет ничего труднее уговорить
родителей купить собаку: при одном упоминании о собаке лица у них
вытягиваются и они мрачными голосами говорят:
— Только через мой труп!
При чём здесь труп, если речь идёт
о верном друге, о дорогом существе, которое сделает жизнь интересней и
радостней. Но взрослые говорят:

— Через мой труп!
Или:
— Даже не мечтай!
Особенно нетерпима к собаке была
Жекина мама. В папе где-то далеко-далеко ещё жил мальчишка, который сам
когда-то просил собаку. Этот мальчишка робко напоминал о себе, и папе
становилось неловко возражать против собаки. Он молчал. А маму ничто не
удерживало. И она заявляла в полный голос:

— Только через мой труп! Даже не мечтай!
Но кто может запретить человеку мечтать?
И Жека мечтал. Он мечтал, что у
него будет собака. Может быть, такса, длинная и чёрная, как головешка,
на коротких ножках. Может быть, борзая, изогнутая, как вопросительный
знак. Может быть, пудель с завитками, как на воротнике. В конце концов,
многие собаки могут найти след преступника или спасти человека. Но
лучше, конечно, когда собака — овчарка.

Мальчик так часто думал о собаке,
что ему стало казаться, будто у него уже есть собака. И он дал ей имя —
Динго. И купил для неё жёлтый кожаный поводок с блестящим карабином.

На таком поводке ежедневно выводили
на прогулку Вету — большую чепрачную овчарку, которая недавно появилась
в доме. Спина у Веты чёрная, грудь, лапы и живот светлые. И этим она
похожа на ласточку. Большие настороженные уши стоят топориком. Глаза
внимательные, умные, а над ними два чёрных пятнышка — брови.

Каждое утро, когда Жека шёл в
школу, он встречал во дворе Вету. Её хозяин — высокий, чуть сутулый
мужчина в короткой куртке — энергично шагал по кругу и читал газету, а
Вета шла рядом. Наверное, это очень скучно ходить по кругу и
принюхиваться к грязному асфальту. Иногда Вета кралась за голубем,
который тоже расхаживал по асфальту, но когда она готова была прыгнуть,
хозяин натягивал поводок и говорил:

— Фу!
На собачьем языке это означает — нельзя.

Жека стоял у стенки и внимательно
следил за собакой. Ему очень хотелось, чтобы Вета подошла к нему,
потёрлась о ногу или лизнула большим розовым языком. Но Вета даже не
поворачивала к нему головы. А хозяин мерил двор большими шагами и читал
газету.

Однажды Жека набрался смелости и спросил:
— Можно её погладить?
— Лучше не надо, — сдержанно ответил хозяин и взял поводок покороче.
А Жеку с каждым днём всё сильнее и
сильнее тянуло к Вете. В глубине души он решил, что его собака будет
именно такой, как Вета, и он тоже будет ходить с ней по двору и, если
кто-нибудь попросит: «Можно её погладить?», ответит: «Лучше не надо».
В этот день Жека раньше обычного собрался в школу.
— Ты куда так рано? — спросила мама, когда он уже выбежал за дверь.
— Мне надо… в школу!.. — крикнул мальчик, сбегая с лестницы.

Нет, он торопился не в школу.
Сперва он стоял в подъезде, наблюдая, как Вета мягкими, уверенными
шагами шла по серебристому асфальту. Потом он пошёл следом за ней. Ему
мучительно захотелось дотронуться до собаки, провести рукой по её
блестящей чёрной шерсти. Он подкрался сзади и, забыв все
предосторожности, коснулся рукой чёрной спины. Собака вздрогнула и
резко повернулась. Перед мальчиком сверкнули два холодных глаза и
влажные белые зубы. Потом глаза и зубы пропали, и в то же мгновение
Жека почувствовал резкую боль в ноге.

— А-а! — вскрикнул он.
Хозяин скомкал газету и рванул на
себя поводок. Но было уже поздно. Нога горела. Жека отскочил и, давясь
от слёз, посмотрел на укушенную ногу. Он увидел рваную штанину и тонкую
струйку крови, которая текла по ноге. Сквозь слёзы овчарка показалась
мальчику злой и некрасивой. Он хотел её погладить, а она ответила ему
клыками. Разве это не подло!

— Что же ты? — виноватым голосом сказал хозяин овчарки. — Я предупреждал тебя…
Но Жека не слышал его слов.
Превозмогая боль, он думал, что делать с рваной штаниной и горящей
ногой. Он всхлипывал и держал портфель перед собой, как держат щит.
Мужчина достал из кармана платок и вытер кровь с Жекиной ноги. А
овчарка стояла рядом и уже не скалила зубы и не порывалась укусить.

— Я пойду, — сказал Жека, растирая на лице слёзы.
— Куда? — спросил мужчина.
— В школу, — нетвёрдо ответил Жека.
И в это время из окна высунулась
мама. Окно было высоко, на восьмом этаже, и мама не увидела ни
разорванной штанины, ни струйки крови. Она крикнула:

— Что же ты не идёшь в школу? Опоздаешь.
— Не опоздаю, — отозвался мальчик, продолжая стоять на месте.
Тогда мужчина задрал голову и крикнул Жекиной маме:
— Его укусила собака… Моя!..
Мама высунулась из окна дальше и
увидела овчарку. Сверху собака выглядела небольшой, но мамин страх
увеличил её до размеров тигра. Она крикнула:

— Уберите! Уберите её!.. Она укусила тебя, детка?.. Развели собак! Они всех перекусают!
Мужчина молчал. У Жеки очень болела нога, и он тоже молчал. Мама скрылась в комнате. Мальчик сказал хозяину собаки:

— Убегайте скорей, сюда мама идёт!
Мужчина не побежал. Он стоял на месте, а собака нюхала асфальт.
— Я сам виноват, недоглядел, — сказал он и сунул в карман скомканную газету.
И тут появилась мама. Она увидела рваную штанину и кровоточащую ранку.
— Что вы наделали! — закричала она на мужчину, словно это не собака, а он сам укусил Жеку.
Потом мама принялась кричать на Жеку.
— Вот, вот, собачник несчастный! Я
очень рада. Может быть, теперь ты выкинешь из головы этих собак. А
вы, — мама снова переключилась на хозяина овчарки, — вы мне за это
ответите.
Мужчина стоял как провинившийся и молчал. Мама схватила за руку Жеку и потащила его домой. А мужчина и собака смотрели им вслед.

Врач осмотрел раненую ногу и сказал: «Пустяки!»
Мама не согласилась с врачом:
— Ничего себе пустяки! Ребёнка укусили, а вы говорите — пустяки.
Но врач не слушал маму. Он взял в руки пузырёк с йодом, помочил ватку и положил её на ранку.

— Ой! — Жеке показалось, что врач
положил не ватку, а раскалённый уголёк, и он вскрикнул от боли. Но тут
же сжал кулаки и изо всех сил зажмурил глаза, чтобы не заплакать.

А когда боль немного утихла, он сквозь зубы процедил:
— Пустяки!
Он сказал «пустяки», хотя был очень
сердит на собаку. Врач не стал забинтовывать ранку — так быстрее
заживёт, — но велел делать уколы от бешенства.

— Она не бешеная… — сказал Жека.
Но мама оборвала его:
— Бешеная, раз укусила!
Врач усмехнулся и сдвинул белую шапочку на затылок.

Вечером, когда папа пришёл с работы, его ждали неприятные новости: сына укусила собака.

— Ты должен пойти в милицию, — настаивала мама. — Пусть он (мама имела в виду хозяина овчарки) купит новые брюки.
Папа сказал:
— Ничего не надо делать. С каждым может случиться.
— Как так — с каждым! — вспыхнула мама. — Со мной этого не может случиться, потому что у меня нет собаки.
— А у него собака, — спокойно ответил папа.
Жека почувствовал, что в папе проснулся мальчишка, который давным-давно сам просил собаку.

Каждый день он отправлялся на укол.
Он приходил на пастеровский пункт, куда со всего города стекались люди,
укушенные собаками. Здесь царила непримиримая ненависть к собакам. В
тёмном, неприглядном коридорчике, ожидая своей очереди, укушенные
мрачными голосами рассказывали страшные истории о злых собаках и
показывали пальцами размеры клыков, которые впивались в их руки, ноги и
другие места. Усатый старик, шамкая губами, повторял как заведённый:

— Надо уничтожать собак. Я бы их всех перестрелял.
Эти люди забыли, как в годы войны
собаки выносили с поля боя раненых, искали мины и, не жалея своей
жизни, бросались под фашистские танки со взрывчаткой на спине. Они как
бы ничего не знали о собаках, которые охраняют нашу границу, возят по
тундре людей, облегчают жизнь слепым.
Жеке хотелось встать и рассказать
людям о собаках. Но тут его приглашали в кабинет. Он садился на белую
табуретку и, ёрзая, наблюдал, как сестра разбивала ампулу и брала в
руки шприц. Шприц с длинной иглой казался ему огромным стеклянным
комаром с острым страшным жалом. Вот этот комар приближается… Жека
зажмуривается… и острое обжигающее жало впивается в тело…

Врачи считали, что эти уколы
предохраняют Жеку от бешенства. Мама была уверена, что они излечат его
от любви к собакам. Она не знала, что, отправляясь на пастеровский
пункт, Жека берёт с собой кожаный поводок с блестящим карабином и рядом
с его левой ногой шагает никому не видимая собака, которую зовут Динго…

Однажды во дворе Жека встретил
хозяина Веты. Мужчина шёл без собаки и на ходу читал газету. На нём,
как всегда, была короткая куртка, и от этого ноги выглядели особенно
длинными. Жека поздоровался. Хозяин овчарки оторвал глаза от газеты и
спросил:
— Как твоя нога?
— Пустяки! — повторил Жека слова врача. — А где Вета?
— Дома. Я теперь гуляю с ней рано
утром и поздно вечером, когда во дворе никого нет. Она собака не злая,
но с каждой может случиться… Ты уж извини.

— Я не сержусь на неё, — примирительно ответил Жека. — Я завтра приду пораньше.
Глаза мужчины посветлели. Он сунул газету в карман и сказал:
— На прошлой неделе у Веты родились щенки.
— Щенки! Можно их посмотреть?
— Можно.
В маленькой комнате на светлом
половике копошились серые пушистые существа. Они были похожи на большие
клубки шерсти. Клубки размотались, и за каждым тянулась толстая
шерстяная нитка — хвостик. Из каждого клубочка смотрели серые глаза, у
каждого болтались мягкие маленькие уши. Щенки всё время двигались,
залезали друг на дружку, попискивали.

Жека присел перед ними на корточки, а хозяин Веты стоял за его спиной и наблюдал.
— Можно их погладить? — спрашивал Жека.
И хозяин отвечал:
— Погладь.
— Можно взять на руки?
— Возьми.
Жека изловчился, и один из клубочков очутился у него в руках. Он прижал его к животу и, поглаживая, приговаривал:
— Хороший, хороший, маленький…
Хозяин стоял за его спиной и улыбался.
— А можно мне… одного щенка? — неожиданно спросил мальчик.
---Тебе мама не разрешит, — сказал хозяин, и Жека сразу осёкся.
Но есть такие минуты, когда надо
быть мужчиной и надо самому принимать смелые решения. Это была именно
такая минута, и Жека сказал:

— Разрешит!.. У человека должна быть собака.
Он сказал «разрешит» и тут же испугался своих слов. Но отступать было уже поздно. Он услышал за спиной голос хозяина Веты:
— Что ж, выбирай любого.
— Любого?
Жекины глаза сузились, нос
сморщился. Он стал выбирать. Он почувствовал, что среди этих комочков
находится его собака — Динго. Но как определить, который клубочек она?
Щенки были одинаковые, как близнецы, и, как близнецы, похожи друг на
друга.

И тогда Жека тихо позвал:
— Динго!
Серые глазки всех клубочков
посмотрели на мальчика. И вдруг один клубочек отделился от своих
братьев и сестёр и покатился к Жеке. Слабые ножки подкашивались, но
щенок шёл на зов. И Жека понял, что это идёт его щенок.

— Вот… он! — воскликнул мальчик.
Он взял щенка на руки и прижал к себе.
— Он немного подрастёт, — сказал хозяин, — и ты сможешь забрать его. Если, конечно, мама разрешит.
— А когда он подрастёт?
— Недели через три.
Три недели — это двадцать один
день. Двадцать один раз лечь спать и двадцать один раз проснуться. Если
бы можно было бы сразу оторвать двадцать один листок календаря и не
ждать так долго.

В один из этих дней мама спросила Жеку:
— Скоро твой день рождения, что тебе подарить?
Жека жалостливо посмотрел на маму и опустил глаза.

— Ну? Придумал?
— Придумал, — тихо сказал Жека.
— Что же тебе подарить?
Жека набрал побольше воздуха, словно собирался нырнуть, и тихо, одними губами произнёс:
— Собаку.
Глаза у мамы округлились.
— Как — собаку?!
Мама закусила губу. Она была уверена, что раненая нога, безжалостные уколы навсегда вытравили из сердца сына любовь к собакам.

Наступил двадцать первый день. Для
всех людей это был самый обычный день. Для всех, но не для Жеки. В этот
день он переступил порог своего дома, прижимая к животу собственного
щенка. Теперь щенок не напоминал клубок шерсти с висящей ниткой. Он
подрос. Лапы окрепли. В глазах появилось весёлое озорство. И только уши
болтались, как две пришитые тряпочки.

Жека вошёл в дом. Молча прошёл в комнату. Сел на краешек дивана и сказал:
— Вот!
Он сказал «вот» тихо, но достаточно твёрдо.
— Что это? — спросила мама, хотя прекрасно видела, что это щенок.
— Щенок, — ответил Жека.
— Чей?
— Мой.
— Сейчас же унеси его прочь!
— Куда же я его унесу?
— Куда хочешь! Мало тебя укусила собака?
— У меня уже всё зажило. Посмотри, — быстро сказал Жека и засучил штанину.
— Только через мой труп, — сказала мама.
— Он породистый, — защищал щенка Жека, — у него родословная, как у графа.
— Никаких графов! — отрезала мама.
— Человек должен иметь собаку, — отчаянно произнёс Жека и замолчал.
Мама сказала:
— Ну, вот. Отнеси его туда, откуда принёс.
Она взяла Жеку за плечи и вытолкала за двери вместе со щенком.
Жека потоптался немного перед
закрытой дверью и, не зная, что ему теперь делать, сел на ступеньку. Он
крепко прижал к себе маленькое тёплое существо, которого звали Динго и
которое уже имело свой собственный поводок из жёлтой кожи с блестящим
карабином.
Жека решил, что не уйдёт отсюда.
Будет сидеть день, два. Пока мама не пустит его домой вместе со щенком.
Щенок не знал о тяжёлых событиях, которые из-за него происходили в
жизни Жеки. Он задремал.

Потом пришёл с работы папа. Он увидел сына, сидящего на ступеньке, и спросил:
— Никого нет дома?
Жека покачал головой и показал папе
щенка. Папа сел рядом с сыном на холодную ступеньку и стал разглядывать
щенка. А Жека наблюдал за папой. Он заметил, что папа довольно сморщил
нос и заёрзал на ступеньке. Потом папа стал гладить щенка и
причмокивать губами. И Жека почувствовал, что в папе постепенно
пробуждается мальчишка. Тот самый мальчишка, который когда-то сам
просил собаку, потому что у человека должна быть собака. Жека взглядом
звал его себе в союзники. И этот мальчишка, как подобает мальчишке,
пришёл на помощь другу.

Папа взял на руки щенка, решительно встал и открыл дверь.
— А что если нам в самом деле взять щенка? — спросил он маму. — Щенок-то славный.
Мама сразу заметила, что в папе пробудился мальчишка. Она сказала:
— Это мальчишество.
— Почему же? — не сдавался папа.
— Ты знаешь, что такое собака? — спросила мама.
Папа кивнул головой:
— Знаю!
Но мама не поверила ему.
— Нет, — сказала она, — ты не
знаешь, что такое собака. Это шерсть, грязь, вонь. Это разгрызенные
ботинки и визитные карточки на паркете.
— Какие визитные карточки? — спросил Жека.
— Лужи, — пояснил папа.
— Кто будет убирать? — спросила мама.
Папин мальчишка подмигнул Жеке:
— Мы!
Их было двое, и они победили.
Они победили. И в квартире на
восьмом этаже поселился новый жилец. Он действительно грызёт ботинки и
оставляет на паркете визитные карточки. И убирают за ним не папа и не
Жека, а мама. Но если вы постучите в дверь и попросите: «Отдайте мне
щенка», то мама первая скажет вам: «Только через мой труп. И не
мечтайте».

Потому что это маленькое, ласковое, преданное существо сумело доказать маме, что у человека должна быть собака.

Александр Воронин родился в 1958 году в Пензенской области. По образованию
учитель истории. С 1991 года живет в Германии.
АЛЕКСАНДР ВОРОНИН
МОИ СОБАКИ
КОТ
Собаки, о которых я хочу рассказать, были в общем-то
не мои, а моих родителей. Так уж получилось, что начав жить
самостоятельно, я так ни разу и не смог завести себе собаку. Один раз,
правда, была у меня кошка, точнее, даже кот.

Как молодого специалиста меня распределили после
института в деревню и дали там новенький панельный дом с газовым
отоплением. Недели через три в доме появились мыши. В зазорах между
панелями и внутри панелей они нашли достаточно простора, которым, судя
по звукам, с удовольствием воспользовались.

Это было бы полбеды, но меня они полностью
игнорировали. Вечером, когда я приходил с работы и ужинал на кухне,
мыши бегали, сверкая бусинками глаз, спокойно и деловито. Брошенный
ботинок мог изменить их маршрут, но не испугать.

Нужна была кошка.
При первой же возможности я принес от знакомых
маленького, пушистого котеночка, веселого и игривого. Мышей ловить он
пока еще не мог, но один факт его присутствия в квартире уже произвел
на них впечатление. Демонстративные прогулки по кухне они прекратили,
хотя шуршать за стеной продолжали по-прежнему. «Подождите, — говорил я
им, — вот подрастет мой защитник и переловит вас всех себе на обед».

Котеночек-игрунок как-то быстро стал большим рыжим
котом, сутулым и угрюмым. Мышей ловить он так и не начал, а пропадал
где-то целыми сутками, домой приходил с гноящимся глазом, рваным ухом
или другим боевым шрамом. Несколько дней отсыпался, отъедался и снова
уходил по своим делам.

Однажды вечером ко мне постучался сосед, совхозный
шофер дядя Боря, и, весь дрожа от возмущения, сказал, что мой кот
сожрал только что купленных десять цыплят-пухлячков и что в следующий
раз он отрубит коту голову.

Я, как мог, успокоил дядю Борю и подтвердил его
право на столь радикальную меру. Но то ли кот почувствовал смертельную
опасность, то ли так неожиданно проснувшийся охотничий инстинкт уснул
на этот раз навсегда, а может быть, он этих цыплят тогда сильно переел,
не знаю. Во всяком случае, больше никаких инцидентов, связанных
с котом, не было. Через пару лет я уехал из деревни и оставил кота
новым жильцам, въехавшим в квартиру после меня. Кажется, он даже не
заметил разницы.

Но вернемся к нашим собакам.

ВАЛЕТ
Первого и самого лучшего звали Валет. Я его никогда
не видел. Точнее, видел, но не помню, потому что мне было два года,
когда его убили. Зато бабушка столько рассказывала обо всех его
мыслимых и немыслимых достоинствах, что я уверен — лучшей собаки просто
быть не могло. Рассказы эти я здесь повторять не буду. Скажу только,
что Валет был крупный серьезный пес, способный разорвать врага на куски
и сдохнуть от голода, охраняя хозяйскую колбасу.

Примерно раз в два-три года сельсовет проводил
мероприятие по борьбе с бродячими собаками. Для этого за литр водки
нанимали одного из местных охотников и давали лицензию на отстрел.
«Охотник» шел с двустволкой по улице и палил во всех непривязанных
собак. Под одно из этих мероприятий и попал Валет. В отличие от всяких
шавок, громкогласно бегающих за велосипедистами и норовящих тяпнуть за
пятку, Валет был спокойный и серьезный. Сидеть на цепи — не его
уровень. Бабушка рассказывала, что однажды она посадила его на цепь, но
в собачьем взгляде стало вдруг столько грусти и обиды, что цепь
пришлось убрать. Да и не было в ней необходимости.

Так вот, в один из февральских дней Валет лежал у
калитки и грелся на солнышке. А мимо шел «борец с бродячими собаками».
Увидев спокойно лежащего роскошного пса, горе-охотник обрадованно
вскинул ружье, прицелился и попал.
Сгоряча бабушка грозилась этому «борцу» «всю его
алкашную морду разбить», в суд подать и чего-то еще. Но потом
успокоилась — сделанного не исправишь — и сказала только, что он
страшный грех на душу взял.

Я знаю, что после смерти все собаки попадают в рай.
И Валет тоже там. Смотрит сверху на всех нас, кого знал и любил, и
продолжает защищать. С того времени прошло больше сорока лет. Бабушки,
к сожалению, уже давно нет с нами. Но я уверен — она вновь встретила
своего любимого, верного пса Валета. Не могла не встретить.
СТРЕЛКА
Первую собаку, которую я помню, — веселую
светло-серую дворняжку — звали Стрелка. Это было в начале шестидесятых.
Космическая эра — Юрий Гагарин, собаки-космонавты — Лайка, Белка,
Стрелка. В то время половину мальчишек называли Юрками, а половину
собак — Стрелками. Попробую объяснить, почему не Лайками и Белками.
Белочка — симпатичное животное, в биологическом дереве близкий
родственник бурундучкам. Но кто захочет назвать своего сторожевого пса
Бурундуком? А среди животных есть еще выдра, выхухоль, кабан и много
другого. Как экстремальный случай можно привести названия рыб —
бельдюга и простипома. Так что смотрите, не назовите свою жену
«рыбкой», — обидится и будет права.

Лайка — порода собак. Как можно дворняжке дать кличку Дворняжка, а болонку назвать Бульдогом? Впрочем, я знаю исключение.
У моего друга периода поздней юности Шуры Личидова
был огромный доберман-пинчер по кличке Добби. Познакомились мы так:
Шура запустил меня в прихожку и куда-то убежал. Кажется, в туалет. Я
пришел к нему в первый раз и потому смущенно стоял у двери, ожидая,
когда он вернется. Вдруг, цокая когтями по паркету, на меня вышел
огромный пес и, подняв голову на расстояние тридцати сантиметров от
моего носа, начал басом лаять. Я стоял, смотрел в бездонную глубину его
пасти и не шевелился. Тут же выбежал Шура, сказал укоризненно: «Добби»,
и пес замолчал. Кажется, даже смутился.

— Не бойся, это он знакомится с тобой, — успокоил меня Шура.
И действительно, во все мои последующие визиты Добби
выбегал с теннисным мячиком в зубах и предлагал мне с ним поиграть. Я
играл. Мы были друзьями.
Со Стрелкой, по причине моего молодого возраста, я
не столько играл, сколько ее терроризировал. Один раз, не выдержав
мучений, она достаточно чувствительно цапнула меня за ладонь. Я
заревел. Стрелка, испугавшись содеянного, стала лизать мне руку. На шум
прибежала мама:

— Что случилось?
— Во-от, — я показал маме мокрую ладошку. — Меня Стрелка сначала укусила, а потом зализала.
Четыре года жила у нас Стрелка, а куда исчезла и почему, — не знаю.
ШАРКА
Без собаки плохо. Скоро у нас появился маленький,
еще незрячий, кутеночек, которому дали традиционную для дворняжек
кличку Шарик. Когда он подрос и стал откликаться на имя, выяснилось,
что это не он, а она. Приучать ее к новой кличке посчитали нехорошо и
решили слегка переделать прежнюю. Получилась Шарка. Так сказать,
собачий вариант от «Олег и Ольга».

Выросла Шарка в среднего размера дворнягу с острым
носом и быстрым, смышленым взглядом. Всё, что от нее требовалось, она
понимала с полуслова и часто даже выполняла. А если и не выполняла, а
просто прыгала вокруг меня от избытка эмоций, всё равно было приятно.
Но один недостаток перекрыл все Шаркины достоинства.
Хотя я не знаю, можно ли это недостатком назвать — щенилась она более
чем регулярно. Толпа грустных кобелей разного калибра («сукнища», как
их называла бабушка) вечно стояла около нашего дома и чего-то
дожидалась. Из-за них иногда даже взрослые опасались выходить на улицу.
Пробовали Шарку запирать во дворе — получалось еще хуже. Крупные кобели
начинали ломать забор, пытаясь прогрызть дыру или оторвать доски
лапами. Когда в заборе появлялась небольшая щель, туда успевали
проскользнуть несколько мелких юрких кобельков и получали у
повизгивающей от радости Шарки свой шанс. Крупные же кобели, увидев
такой поворот событий, от возмущения и ярости удваивали силы по
разламыванию забора.

В конце концов отцу надоело постоянно ремонтировать
забор, а матери — думать, куда определить очередную партию щенков, и
Шарку отдали родственникам, в деревню Чемизовка. Через год мы случайно
к этим родственникам заехали. Шарка нас узнала, обрадовалась, но как
хозяев уже не воспринимала.
ЛЁВКА
Следующего щенка принесли только после полного и
окончательного выяснения его половой принадлежности. И назвали Лёвкой.
Здесь требуется небольшое пояснение. Каждое лето в наш район приезжала
бригада строителей-шабашников из Армении. Левон Навоян, или просто
Лёвка, — веселый, общительный парень с золотыми зубами и большой
бабник, — был, пожалуй, самой заметной фигурой в той компании. Как и
кому пришла идея назвать темно-коричневого щенка с желтой мордочкой
Лёвкой — история умалчивает. Но попадание было стопроцентное.

Лёвка подрос и стал мне лучшим другом на следующие
девять лет. Крупный для дворняги — с небольшую овчарку — широкогрудый,
уверенный в себе, Лёвка постоянно улыбался улыбкой доброго и сильного
пса. Утром, когда я шагал в начальную школу, Лёвка бежал чуть впереди,
поглядывая на меня через плечо. В обед он приходил к школе, ждал меня,
и мы шли домой.
Еще больше ему нравилось ходить со мной на рыбалку.
Пока я шел с удочками к своим «хорошим местам» в Лучке, Лёвка носился
вдоль речки, поднимая тучи брызг. На месте он знал, что шуметь нельзя.
Лакал воду в сторонке для охлаждения чувств, успокаивался, сворачивался
калачиком и спал. Если вдруг появлялась какая-то неведомая мне
опасность, он тут же принимал позу сфинкса, и уши его, обычно стоявшие
наполовину, поднимались на три четверти. Не было в этот момент собаки
красивее. Проходило две-три минуты, Лёвка успокаивался, уши-локаторы
опускались, он клал морду на передние лапы и закрывал глаза.

Когда я подрос и стал ходить в среднюю школу, Лёвка
провожал меня только до моста со странным названием Палёный. Оставшуюся
половину пути — около полутора километров — я брел в одиночку.
На рыбалку я уже не ходил, а ездил. Сначала на
велосипеде, а потом на «львовском» мопеде с мотором «Д-6». Лёвка всегда
бежал рядом, по обочине. По твердой укатанной дороге или по асфальту
ему бегать не нравилось.
В личной жизни у него тоже всё складывалось удачно.
Он не стоял сутками с несчастным видом в «сукнище», а приходил, выяснял
ситуацию, с честью исполнял свой долг и возвращался домой. Я думаю, не
меньше половины окрестных щенят могли считать его своим отцом. Конечно,
не всем это нравилось. Крупные кобели пыталась было вернуть себе
утерянный авторитет, но были Лёвкой биты и смирились с участью вторых.
И Лёвка получил несколько ран, не без этого. Но, как известно, на
собаке они быстро заживают.

Несчастье произошло в середине декабря, когда я
учился в девятом классе. Неожиданно с половины спины и правого бока у
Лёвки слезла вся шерсть. Мы вызвали ветеринара. Пришел мужик, привыкший
принимать коровьи отелы и мало понимающий в собачьих болезнях. Он
посмотрел на Лёвку и вынес приговор: «Болезнь может быть инфекционная,
и есть опасность заражения других домашних животных. Собаку надо
пристрелить».

Когда я пришел из школы, всё было уже кончено: Лёвку убили, а конуру и подстилку в целях дезинфекции сожгли.
ВЕРНЫЙ
В конце весны у нас появился щенок. «От овчарки», —
уверял подаривший его сосед. Овчарку эту мы никогда не видели, но, как
говорится, дареному щенку в зубы не смотрят, и соседу поверили. Щенок
был серый, лапастый, — такие вырастают крупными псами. А пока он бодро
шлёпал по кухне и каждые двадцать минут делал лужу. Мы назвали его
Верный.

Хороший вырос пес Верный, но глупый. И на овчарку
совсем не был похож, скорее, на волка, если бы не толстая морда и не
уши, как у гончей. Вначале мы на что-то надеялись: молодой еще,
подрастет — поумнеет. Но прошел еще год, а лучше не стало. Видимо,
с самого начала мы установили планку слишком высоко, требуя от Верного
тех же талантов и достоинств, какие были у Лёвки. Но Верный был пес
простой, без претензий. Если проводить параллели с людьми, то Лёвка —
это секретарь райкома комсомола с разрядом по дзюдо, а Верный —
тракторист. Простой и, хоть с ленцой, но работящий.
Через полтора года мы отдали Верного знакомым,
жившим от нас метрах в трехстах, и те сразу посадили его на цепь.
Флегматичный и вялый, к такому повороту судьбы он отнесся без особого
трагизма. Лежал около своей будки и смотрел на прохожих. Если видел
знакомых, — вяло махал хвостом, на незнакомых, проходивших совсем
близко, недовольно буркал. «Ему на язык наступи — не залает», —
говорили новые хозяева. Через месяц цепь убрали. К нам Верный не
перебежал: триста метров для него — как за морями. Раза два в день он
вставал, обходил дом новых хозяев, нюхал углы, ставил отметки и снова
ложился около будки. Если я проходил мимо, он махал мне хвостом, как и
своим новым хозяевам. Не меньше, но и не больше.
ХРОМОЙ
Хромой у нас не жил. Вначале это был просто бродячий
пес — тощий, нескладный и медлительный. Даже цвет у него —
грязновато-желтый — был какой-то нездоровый. Он «прибился» к столовой
«Транссельхозтехники» и кормился объедками, с трудом конкурируя
с двумя-тремя другими, более шустрыми собаками. Моя мать, тогда
работавшая в столовой поваром, его заметила и иногда бросала ему
недоеденный кусок хлеба или мосол с хрящами. Хромым он не был, и я его
еще не знал.
Как-то раз директорский шофер на «Волге» то ли
нечаянно, а скорее всего, из озорства, наехал на него и повредил ему
левую заднюю ногу и позвоночник. Несчастный пес на одних передних лапах
дополз до столовой и через пролом в ремонтировавшейся тогда завалинке
заполз под пол.

Через день ремонт был закончен, и пес оказался
замурованным. В то время я работал в соседней конторе с интересным
названием «Хим-дым» и ходил к матери обедать. Вообще-то контора
называлась «Райагрохимцентр», но если кто это название и знал, то все
равно не выговаривал.

Обедать лучше всего было приходить после
официального обеденного перерыва. Во-первых, не было галдящих, воняющих
перегаром и мазутом ремонтников, а во-вторых, был шанс получить кусочек
повкуснее, например, сахарные ребрышки. Мать моих кулинарных
пристрастий не одобряла, говорила «от этих ребрышек на твоих ребрышках
хорошо нарастает», но все равно приберегала их для меня.

В один из таких обеденных перерывов, когда я был
последний и единственный обедающий, в полной тишине вдруг услышал, как
в коридоре под полом кто-то скребется.
— Крысы, — махнула рукой мать.
Но звук повторился, и на крысиную возню он не был
похож. Я взял карманный фонарик и посветил в щель между половицами.
Внизу шевелилось что-то большое и белое. Стало даже жутковато. Я сбегал
за монтировкой, нашел, какая половица прибита не так прочно —
оказалось, крайняя, у стены, — отодрал ее и, держа монтировку наготове,
стал ждать.

И тут к нам из подпола выполз большой, бледный как
приведение, до предела исхудавший пес и посмотрел на нас взглядом,
полным страдания и тоски.
Мать даже вскрикнула от удивления и тут же,
приговаривая сочувственные слова несчастной псине, принесла ему блюдце
молока. Пока пес торопливо лакал, разбрызгивая молоко по полу, она
успела рассказать, что месяц назад один шофер с довольным ржанием
сказал ей, что Белый под его машину попал. О том, что завалину
ремонтировали месяц назад и позже под пол забраться было уже
невозможно, я и сам знал. Непонятно, как он выжил там целый месяц
со сломанной ногой, перебитым хребтом, без еды. Единственное, что он
мог, — поймать несколько капель воды, протекшей между половицами
во время ежевечернего мытья полов.
Нашими стараниями через пару недель пес стал
гладким, как никогда. Но хромым остался до конца жизни. Не слишком
проворный и раньше, он уже больше никогда не бегал, а медленно ковылял,
сильно припадая на поврежденную ногу. Кличка Белый как-то сама собой
сменилась кличкой Хромой.

Неизвестно, что он пережил в тот месяц под полом,
но, выйдя оттуда, приобрел совершенно невероятную способность: Хромой
заговорил. Конечно, не человеческими словами, а по-собачьи. Но длинными
предложениями, с разными интонациями и вполголоса.
Чаще всего он разговаривал с матерью, когда провожал
ее после работы домой. С усилием ковыляя рядом, он поворачивал голову
к своей хозяйке и что-то говорил, говорил. Всю дорогу.

— Ну, раскалякался, — отвечала ему мать. — Чего говоришь? Все равно не понимаю.
О чем, правда, он говорил? Может, рассказывал, как
прошел сегодняшний день, может, жаловался на сильную и недружелюбную
собаку Линду. А может, хотел рассказать что-то другое, гораздо более
важное, и переживал, что мы его не понимаем? Не знаю. В то время я как
раз прочитал Стругацких — «Обитаемый остров» и «Жук в муравейнике».
Голованы не такие, какими их показали в этих книгах. Они такие как
Хромой.
Со мной Хромой разговаривал мало, только смотрел
печально, словно знал что-то такое, о чем не хотел рассказывать. Мне
это не нравилось, и я пытался с ним играть, как привык играть
с собаками. Хромой вначале соглашался, разок-другой неуклюже прыгал
около меня, потом что-то смущенно бормотал себе под нос, садился рядом
и прижимался головой к моей ноге в знак полного доверия и симпатии.

Самой большой его мечтой было жить с нами. Но у нас
тогда была Линда, которая его не любила, ревновала и каждый вечер
прогоняла. Иногда, проводив мать после работы, он часа два-три ходил
около дома, надеясь то ли подружиться с Линдой, то ли встретится
с кем-нибудь из нас. А иногда сразу, услышав Линду, поворачивал и
ковылял назад, в «Сельхозтехнику».

Погиб Хромой через полтора года, зимой. Был гололед,
и он, возвращаясь к себе, не успел выпрыгнуть из колеи и попал под
грузовик. Утром мать шла на работу и увидела его труп на обочине.
ЛИНДА
После неудачи с Верным щенка решили брать не
случайного, а от хорошей собаки. Лучшие были у местного собаковода и
пастуха Мишки Рудая. Так как в число близких знакомых Рудая мы не
входили, то за стандартную цену — литр водки — он предложил нам сучку,
а за кобелька запросил вдвойне. Но два литра — это два литра, и
родители, заявив, что такой цены не может быть ни у одного щенка, разве
что золотого, принесли домой что подешевле. Мой брат сразу же назвал
нашу новую собаку Линдой и объяснил: «У Поля Маккартни есть жена Линда,
а у нас будет собака Линда». Объяснение простое, логичное и нам всем
понравилось. К тому же, произносить слово «Линда» легко. А попробуйте,
например, собаке дать кличку Элла Фитцджеральд, а потом выйти на улицу
и громко позвать ее домой.

Хорошая наследственность — большое дело. Когда Линда
выросла, она стала не просто умной собакой, а интеллигентной и немного
аристократичной. Необходимость жить в будке у ворот ее оскорбляла. Она
хотела жить вместе с нами, в одной комнате. При любой возможности она
забегала в дом, прямым ходом шла в зал, ложилась на диван, клала голову
на подушку и счастливо, с огромным облегчением, вздыхала. «Линда! Опять
ты здесь! А ну, слазь сейчас же!» — говорила ей мать, если видела такой
непорядок. Линда бросала на нее обиженный взгляд, нехотя спускалась
с дивана и ложилась рядом, на пол. Но стоило матери выйти из комнаты —
Линда тут же возвращалась на свое любимое место, вытягивалась во весь
свой немалый рост, и я снова слышал громкий облегченный вздох.

Линда была полноправным членом нашей семьи. Она
с удовольствием слушала разговоры, внимательно и осмысленно смотрела на
говорящего, не перебивала, всегда выслушивала до конца, и не начинала
свой ответ словами «А вот я...». Конечно, не по всем предметам она
имела свое мнение. Были вещи и вне ее разумения. Какая бы умная она ни
была, но все-таки собака. А с другой стороны, не желали бы и вы,
уважаемый читатель, кое-кому из своих знакомых, а иногда и самому себе,
приобрести подобные достоинства?

Но вернемся к нашей умнице Линде. Однажды ясным
зимним днем она сидела у калитки и принимала солнечные ванны. А по
улице шел очередной борец с бродячими животными и увидел ее. К счастью,
она увидела его тоже, поняла опасность и бросилась бежать. Охотник
вскинул ружье, взял упреждение и выстрелил. Линда успела забежать за
большой сугроб, но заряд, пройдя сквозь снег и потеряв часть
смертоносной энергии, все-таки попал ей в спину.

Две недели Линда болела — лежала у нас в «задней»,
почти ничего не ела, а только пила парное молоко. Через месяц она была
уже прежней, может, только чуть грустнее. О том, что это происшествие
не прошло для нее бесследно, мы узнали весной, с первой грозой — Линда
стала бояться грома. Еще перед началом грозы она просилась в дом,
пряталась на кухне под стол — по ее мнению, самое безопасное место — и,
дрожа от страха, ждала, когда гроза пройдет, и всё снова стихнет.

Теплыми летними вечерами родители любили сидеть на
лавочке около дома и отдыхать после тяжелого рабочего дня. Это были
желанные минуты и для Линды. Она садилась около матери и просила ее
погладить. Мать гладила ее минуты три, но Линде этого было мало, она
просила еще и еще. Наконец, мать не выдерживала, раздражалась и
говорила:

— Отвяжись, Линда, ненасытная твоя душа!
Линда понимающе вздыхала и передвигалась на полметра
правее, к отцу. Отец проводил заскорузлой рукой пару раз Линде по
голове, а потом трепал за шею, что означало — процедура закончена.
Линда понимала: отец — хозяин, и приставать к нему не смела. Если я
сидел тут же на лавочке, Линда с самого начала шла ко мне, потому что
знала — от меня она получит самую большую порцию.

Как-то раз, когда мы так сидели — на скамеечке
рядком — к нам подошел подвыпивший сосед. Вообще-то, Линда относилась
к соседу нейтрально, даже позволяла погладить, если уж ему так
хотелось. На этот раз сосед решил пошутить — наклонился и подул Линде
в нос. То ли запах винного перегара был для нее как удар, то ли она
хамства не потерпела, но среагировала моментально и без предупреждения.
Не сознательно, а на каком-то инстинкте сосед все же успел отшатнуться,
и челюсти Линды мощно и жутко лязгнули в пяти миллиметрах от его носа.

С того момента я заметил, что Линда не любит пьяных.
Если кто-нибудь шел мимо нас, покачиваясь на своих внутренних волнах, —
загривок у Линды поднимался, и она вопросительно смотрела на меня,
спрашивая разрешения действовать по собственному усмотрению. Такой
лицензии я дать, конечно, не мог, говорил «нельзя» и успокаивающе
приглаживал ей загривок.

Прошло несколько лет. Мне захотелось стать взрослым, и я уехал в другую страну.

О том, как погибла Линда, я узнал из письма. Воры,
чтобы Линда им не мешала, дали ей котлету с какой-то гадостью. Утром
мать увидела открытую настежь дверь кладовки и лежащую рядим мертвую
Линду. Больших сокровищ в кладовке не было, поэтому украли старую
бензопилу, пару отрезов ткани, лежавших непонятно почему в сундуке еще
с брежневских времен, да трехлитровую банку постного масла. Через месяц
дураков поймали, дали по пять лет, но Линду не вернешь.

Наступили новые времена — горбачевский период
закончился. На всех уровнях взялись хозяйничать бандиты — нужен был
сторож и защитник. У родителей появился новый, цепной пес Рекс. Брата,
приезжавшего к родителям каждый месяц, он признал через полтора года, а
я его никогда не видел и теперь, наверное, никогда не увижу.
ЭПИЛОГ
Моя дочь, известная любительница кошек, пришла
как-то в библиотеку и попросила почитать «что-нибудь про кошечек».
Библиотекарша обрадовалась легко выполнимой просьбе и тут же предложила
сборник рассказов, составленный специально для любителей кошек. Придя
домой, дочь показала книгу мне. В предисловии говорилось, что кошка
является главной героиней всех рассказов предлагаемого сборника, и что
книга предназначена также и для широкого круга читателей. «Какую только
дурь не пишут в предисловиях!» — удивился я и заглянул в содержание —
Сетон-Томпсон, Эдгар По, остальных не знаю.

— Хорошая книжка, обязательно прочитай, — сказал я дочери.
На другой день дочь подошла ко мне в слезах и
заявила, что прочитала уже больше половины книги, но дальше читать не
будет. Потому что почти в каждом рассказе кошку убивают каким-то
особенно ужасным способом. Как говорится, и смех и грех.

Просмотрел я только что написанные истории и подумал: не получилось ли и у меня нечто подобное?
Собачий век в семь раз короче нашего, и любимые
Жучки, Шарики и Рексы уходят от нас в семь раз быстрее, чем нам
хотелось бы. Но если была жизнь, будет и смерть. Останутся только
воспоминания и любовь. Как же иначе?

Февраль 2002


Александр Воронин. Два дня до осени. Рассказы
Александр Воронин. Как навсегда уехать из
СССР. Устаревшая инструкция
Александр Воронин. Я буду ездить на “Форде”. Рассказы

Это случилось примерно 20лет назад в Москве. Стояла поздняя осень, какая она бывает обычно в конце ноября.
Вокруг было сыро, грязно и очень уж не уютно. По обстоятельствам, не зависящим от моего желания, я оказался на востоке Москвы, Первомайской улице. Вокруг была обычная для большого города суета. Окружающая  меня атмосфера напоминала какое-то подобие броуновского движения.
Все куда-то двигалось, суетилось, люди торопились по своим делам, обремененные  житейскими проблемами.
Казалось, они   никого и ни что не замечали, а только спешили быстрее добраться до своего дома, после очередного рабочего дня.
Мне вдруг показалось, что в этой новой жизни, они вообще уже потеряли способность что-нибудь замечать. Наверное, это грустное чувство, было действительно связано с отвратительной, сырой и холодной погодой, какая часто бывает  в  Москве в конце ноября.
Глядя на это беспорядочное движение человеческой массы, я вдруг увидел что-то черное, снующее  между людей.
Это был  беспризорный, выброшенный новой жизнью, пес. . Его вид еще более угнетающе подействовал на меня. Он  придавал всей этой атмосфере,  какую-то угнетенность и безысходность.
Внезапно,  наши глаза встретились и во всем моем теле начало что-то происходить непонятное. Я уже не мог отвести    своего взгляда, а какая-то непреодолимая сила, повела меня на встречу новой, еще неведомой нам обоим судьбы.
По иронии судьбы в этот день, на Первомайской улице, мне довелось оказаться на своем стареньком автомобильчике ВАЗ – 2102. Подойдя к грязной худой собаке, я заговорил с ней просто на человеческом языке. И мне казалось, что она меня действительно  понимает. Буд-то я стоял и разговаривал о жизни не с собакой, а с человеком.
Время подходило к обеду,  в моем кармане, кроме Тульского пряника, ничего не было. Предложение поделиться пополам пес восторженно приветствовал, повиливая хвостом.
Так в этот пасмурный осенний день состоялось знакомство, между проезжающим и ничего не подозревающим человеком,  и беспризорным и одиноким псом.
Закончив свои дела, на пересечении 15ой Парковой и Первомайской улице, возвращаюсь домой. И вдруг вижу, на трамвайных путях, стоит мой знакомый. Выхожу из машины, смотрю на него, он тоже остановился, смотрит  и ждет, что же будет дальше?
 А глаза! Эти собачьи глаза, смотрят на меня и спрашивают… Вот тут уж мое сердце не выдержало окончательно. Да это, наверное, и естественно, разве может человеческое сердце выдержать взгляд таких глаз!? Это было вне моих сил. Руки сами открыли дверцу машины, а на мое предложение зайти внутрь, пес, положительно прореагировав, быстро устроился на заднем сидении.
Так началась новая жизнь моего четвероногого друга, совсем не похожая на прежнюю. Через  час мы уже были  дома. Воспользовавшись ситуацией, пока никого нет, наливаю ванну и как следует, отмываю своего приятеля.  Еще немного времени  и  его уже было не узнать. Это был большой черный пес, с лоснящейся черной шерстью, мощной шеей и по своей собачьей конституции всем своим видом говорил: - я из породы Немецкой овчарки. Правда если внимательно приглядеться, уши были чуточку коротковаты, а шея напоминала  волчю.
Один из моих знакомых его так и окрестил, черный волк. НО за эти так называемые недостатки, он мне нравился еще больше.
В нем была еще одна странная особенность, он практически не лаял.   О прежней бездомной жизни, напоминала только  его  худоба. Но это уже теперь было  поправимо. Назвал я его, не мудрствуя лукаво, Джеком. Нормальная собачья кличка, звонкая четкая и легко произносимая. Первая встреча Джека, с моей супругой, прошла, конечно, очень необычно. Сами понимаете: - вы приходите к себе домой, а на пороге вашего дома лежит вот такой <<черный волк>>.
Но все обошлось благополучно и без всяких эксцессов. После вопроса супруги, заданного Джеку: -ты кто такой  и откуда - все как-то утряслось. С этого момента Джек получил в нашем доме постоянную прописку,  он стал полноправным пятым членном нашей семьи.  
Жизнь его проходила по-разному.  Как-то раз  супруга решила проверить его охранные способности. Приходит из магазина и говорит: - что это за собака, за дверью на лестничной площадке  бомжи сидят, а он даже ни каких звуков не издает. Выходим  на лестницу  с Джеком, а он  действительно  молчит и вида не подает. Бомжи даже начали храбриться, но вся  эта бравада закончилась сразу,  как  только собака поняла, что эти люди здесь чужие. Раздался злобный рык, оскал зубов и непрошенные гости  быстренько ретировались.
Однажды был такой случай: гуляли мы с Джеком в заброшенном парке. Вдруг, видим не вдалеке от нас, проходит хозяйка с ротвейлером. Кобелек мощный, но не воспитанный, как говорят в собачьем мире. А хозяйке это даже импонирует, какой у нее могучий пес, любому холку надерет! Ну, а если вы, мол, боитесь, должны видеть нас издалека и быстренько уходить с дороги. Для соблюдения дипломатии еще и сама немножечко поохает, в знак соболезнования по поводу ожидаемой трагедии. Да нету-то было, этот номер с Джеком у нее не прошел. Я смотрел и пытался представить себе, что может сейчас произойти, Уходить было поздно,  теперь Джек должен был сам за себя постоять. Собаки в полном  нервном и физическом напряжении своих сил стояли  друг против друга. Ротвейлер показывал всем своим видом: - сейчас я тебя разорву на части - а его хозяйка не спеша, подходила и читала нравоучения. Но я верил в Джека, и в этот момент мне казалось, что жизнь проверяет на прочность нас обоих. Тут его соперник  больше не  выдержал такого противостояния и попытался своими страшными челюстями схватить Джека. Все это происходило у меня на глазах с неимоверной скоростью. В мгновение ока раздался знакомый мне щелчок, так Джек резал своими зубами как бумагу, ребра оленя, привезенного мне знакомыми летчиками с Новой земли. И тут я понял, счастье ротвейлера, что зубы Джека пролетели мимо его носа. Еще раз, проведя подобную атаку, услышав рядом со своим ухом повторный ужасный щелчок, пес понял, в отличие от своей горе хозяйки,  что лучше разойтись с миром. Так закончилась еще одна проверка на прочность в жизни моего Джека. Пес так и не научился лаять по-собачьи. При виде врагов он ужасно ощеривался, его белые, как сахар клыки оголялись, а  вместо лая слышалось только ужасное  злобное рычание. Шерсть на его и без того мощной шее, вставала дыбом, и это ужасное зрелище действовало на всех безотказно. Посторонним людям из-за своего внешнего вида, он казался страшноватым. На самом деле пес был к людям очень добр и никогда не проявлял беспричинной агрессии ни к людям, ни к животным. Так он у нас в московской квартире дожил до лета и переехал на дачу. Единственное, что меня огорчало, это прохладное отношение моих родственников к нему. Уж больно тяжело переносил он мое отсутствие. Все было для него у нас в доме хорошо. Но одной моей любви ему было все-таки мало. Я чувствовал, как он порой это переживал по-своему, по-собачьи и ничего сделать не мог. Особенно это чувствовалось, когда я возвращался со службы на следующий день. И вот однажды Сестра моей жены рассказала про своих знакомых, живущих за городом. Сын родителей и сами они очень любили животных, имелась у них и маленькая собачка. Но сын всегда мечтал о настоящей собаке, настоящем друге с которым как говориться не страшно в огонь и в воду. Вот тогда я и подумал о Джеке. Дорог он был, конечно, мне очень.  Подумал я и решил так. Если любишь по настоящему, то можно и должно пожертвовать своей любовью, на благо счастья любимого. А Джек был бы по-настоящему счастлив только там. Здесь он был безгранично предан мне, и платил своей любовью, как только это было для него возможно. Там же,  любили бы его  все, и мне казалось, что для него это будет лучше, хотя я отлично понимал, какая это будет сначала трагедия, и для него и для меня. Оно так и произошло. Сначала Джек ждал покорно сутки, потом начал волноваться и потихонечку заскулил. Он не мог понять, что произошло, почему его хозяин, с которым его связала жизнь, не приходит так долго, где он? И вот собачье терпение лопается, он сметает все на своем пути. Его уже не может ни что остановить. И он уходит из этого дома. Ему не нужна никакая, жизнь, будь она трижды прекрасна, ему нужен тот человек, который однажды осенью с ним разговаривал на человеческом языке и стал самым лучшим его другом на этой суровой и безжалостной земле. Долго бродил он, как бездомный пес по улицам провинциального городка Рошаль. Жизнь его стала походить, на ту, которую он знал прежде. Снова помойки, снова ежедневные соприкосновения с отбросами жизни. Но ведь у него был дом, и его там ждали и любили. Неделю он боролся сам с собой, в поисках своего друга. Но человека, с которым он познакомился осенью, нигде не было. И он вернулся к новым людям к новому дому. Еще долго он выл по ночам, как бы надеясь на какое-то чудо, но оно не случилось. Я тоже долго переживал эту разлуку, единственно, что мне согревало и облегчало душу, так это только вера в его будущую счастливую жизнь. И я не ошибся. Его там очень любили. Джеку было позволено все. Самая лучшая будка, самое лучшее место и конечно самое главное, настоящая человеческая любовь. Постепенно тоска утихла, и Джек зажил так, как я и мог ему только желать. Мне очень конечно хотелось, хоть одним глазком взглянуть на него, но этого, к сожалению нельзя было делать, и больше я его уже никогда не видел. Но история собаки, на этом не кончается. Через несколько лет сына этой женщины призвали в армию, и она осталась одна с Джеком. На работу она так и ходила в сопровождении Джека. И вот однажды, слышится какой-то шум и душераздирающие крики. Женщина выбегает во двор и видит жуткую картину, Джек издает страшное злобное рычание и мечется от одной лежачей жертвы к другой. А воры ужасно покусанные, изорванные и все в крови кричат благим матом, взывая к помощи. Вот так Джек попал на страницы криминальной рубрики Рошальской газеты. И все бы было прекрасно в этой семье, если бы не трагедия. Сын из армии не вернулся, погиб. Только и осталось для одинокой матери  одна радость,собака, которую так любил ее сын. Я не знаю, сколько еще прожил у них Джек, но жизнь все-таки подтвердила правильность принятого решения.

   Вячеслав Чирков  2011г